Сибуя ломается, крошится, опадает горящими хлопьями словно листвой осеннего цвета, и все вокруг в сером, и белом, и красном – повсюду лежит чернота обоженности, и пахнет гарью с металлической примесью, что расцветает во вдохе, сердито садня. Неясно уже отчего и откуда; запах забился в пазухи носа, пропуская дыхание сквозь гаревый смрад; и облака среди гор небоскребов высятся черные, плотные, жирнючими гусеницами, и нет никакого спасения от шума, что бьется осколками, распираясь от всполохов и набухая от взрывов, и скребет, неустойчиво продираясь в него, человеческий сонм голосов, что приближаются или приблизились к гибели.

все оживлено будто в праздник. Спешит, обрядившись в цветастость, простая рутина, свернув в хаотичность с линейных прямых, и люди суетятся нестройно, вразнобой поднимаются крики, и все вокруг льется, спешит и пестреет от пламени, чье отражение пляшет зрачками на стеклах очков.

[indent] Сугуру, а, может, нам…

дороги вдоль улицы осклаблены трещинами и щерятся окна блистающей пастью зубов, свет на остротах которых играет так праздно, так красочно, так ослепительно ярко, точно солнце отметило блеском усилие слепого дождя, а не смерило взглядом следы разрушений.

сегодня могло бы быть замершим, проплывающим в сбавленном ходе, ощущаясь как время в пустующим пригороде, проживавшем те же минуты как час, и была бы сдержанной обычная спешка района, если бы тот не усеяло множество ран. 

но день все еще кажется очень спокойным. Он - умиротворенно-безоблачный, в незамутненной волнением осенней поре, в которой шевеление возможно только искусственно, потому что отдушка сошедшей жары размягчает до лености, умеряющей суетность будня и ритмику хлопот. Это могли быть пустые в своем отупелом спокойствии сутки, когда сонливость сбивает желание активного отдыха, и хочется просто лежать, качаясь в навеянной теплотой полудреме как лодка на маленьких волнах, и подставлять лицо дуновению ветра, и слушать как копошатся чужие заботы вдали, не ожидая даже хмурой внезапности от слегка апатичной погоды. 

она не пытается казаться прекрасной, удобной, и скорее случайны ее небольшие контрасты, сочетавшие холодную заводь небес с пока еще теплым дыханием ветра.

над городом высится гавань нежнейшего цвета – сплошным голубым полотном, драпирующим желтое одинокое яблоко, и если покрепче зажать ладонями уши, поднимая лицо к небесам, то оно как с открытки, что откуда-то с моря… Но это там, наверху. Отними ненадолго ладони и Сибуя снова зайдется в агонии, напоминая больной организм, чьи кости торчат перебитыми зданиями, а кровь необузданно хлещет из вырванных труб и провода растрепались волокнами, проступили сосудами; растрескался разломами кожный покров, укрывшись провалами выбоин словно оспинами. Район разъедает что-то незримое, злое. Его будто ткани иголкой пронзают чудовища и крушат тупоносые шпили высоток огни, что слепят глаза средоточием алого.

проклятья текут как с изнанки, сочатся сквозь щели неплотных слоев. У них широкие рты и петлявые пальцы, и мир с их присутствием выглядит ново, приобретая волнующее сердце нюансы – такие, какие бы мог поднять на поверхность недуг, наделяя тело уродством ненужных деталей. Чудовищны и сами горящие сферы над ними. Они как налитые кровью глаза, заложенные в невидимые даже для магов глазницы, и таится за ними будто бы что-то огромное, способное высосать жизнь за мгновение глотка.   

[indent]…стоит убить всех этих людей?

пешеходные тропки внизу запружены стеклами и растровой крошкой в них точечно плавает сор, что теснит отражение застроечных взлетов. В осколках плещется свет, в них посажена серая обобщенность пейзажа, и когда подросток идет мимо них – они запечатлевают его летящий в движении профиль быстрыми хваткими кадрами. Длиннее всего получаются волосы, а лицо лишь в короткую беглость, успевая высечь только по искре из глаз, что дают обнаружить себя в головном обороте, разминувшись с двухмерной фигурой округлых очков.

они непроницаемо-черные, идеальными круглыми очерками, и, соразмерно шагам, в них укрепляется четкость пастельных тонов, формируя чуть накрененную набок тележку с мороженым.

шоколадное, клубничное, мятное?

от летней жары кровь пахнет душно, высокой, как напетая на уровне запахов, нота, что вздорно чиркает по выстилке носа металлом, дабы тут же оставить соленую ранку внутри. Нежная сладость едва приминает ее, но даже так приятно разбавить кислость от дыма и горечь – от копоти, и вкус у мороженого как у свободы – освобождение от клановый клетки и сброса изжитых в своем благочестии оков, из-за чего все проживается немного иначе - так, как если бы он перебрался в свой собственный дом, где вдруг бы утратили силу порядки чужого. Все было уже по-другому, по-новому. Не исправленной буквой поверх недавно зачеркнутой, а новым листом вместо выдранного - привольем отсутствия строк и полей, что предлагали возможность раскрыться порядку и хаосу. Он улыбался под нос, не зная точно - чему, сжимая в руках по рожку с разноцветными шапками, и переживая какое-то мрачное счастье, в котором никогда не признается тот, кто освободился от ноши заботы о тяжко больном. 

Сатору качнулся на пятки, посмотрев на Сибую, цветущую пестрым букетом горящей палитры, и, прежде чем снова сдвинуться с места, услышал, как сердце пропело что-то восторженное.

[indent] …может, стоит.

дым наверху только гуще, плотнее. Сугуру, стоящий на фоне на него, как будто завернут в меха, и руины высоток остроконечно торчат из этого пушистого ложа как что-то гротескное, сумевшее выйти наружу пронзанием иглой. Позади него город почти безнадежно запутался в сером и черном: с ползущей неспешностью в небо вздымаются тучи, влезая в границы безбрежной воды, и в зеркальном подобии им на земле расползаются облака пыли, набивая бледными вздохами формы дорог.

от этого вида хотелось шутливо присвистнуть, но связки охотнее вскинули хмыканье.

- Ты погляди, какой переполох устроили. И еще о чем-то нам с тобой говорили. 

Сатору смещает взгляд в сторону, чтобы живописать направление, но там – ничего, всего лишь клубится дым шерстяным волокном, откуда где-то торчат еще рыжие клоки, образуя единственность непохожих тонов.

он сближается с другом плывущей походкой, словно совсем не касаясь накрытия крыши, и ничто ни в движениях, ни в выражении, ни в облике не выдает в нем преступность последних часов, не считая бардовых размашистых клякс на одежде. Он расслаблен, спокоен. Безмятежен как синяя неподвижность небесной погоды, в которой растаяла мягкая облачность и, в стихшей жаре, ветер так же медленно сник до безмолвия.

рука с одним из рожков отклоняется вбок, но тут же одергивается.

- А-нет, оба для меня. – В шутливой задумке Сатору чуть было его не коснулся, не зарылся губами в зеленую круглость сладкого холода, и от лица мороженое отделяло не больше пространства, чем занял бы палец, когда его плечи все же качнулись смешком. – Ладно-ладно, так уж и быть. Сегодня я угощаю.

на кончике фразы подпрыгнул еще один громкий, распухший до лопанья грохот, но никто из них не отметил его даже лишним в своей ненарочности взмахом ресниц. Это уже становилось привычным. При всей ужасавшей неправильности и предрешённой завтра, с каждым прожитым в хаосе часом - оно постепенно влезало в притворную шкуру нормальности, оттого все меньше и меньше тревожило, притупляясь как боль в отрезанном пальце, и он, вопреки всей беспечности, напущенной в образ, хорошо понимал, что дороги назад уже нет, и просто хотел сполна насладиться сегодняшним днем и не думать о завтрашнем.

Скоро будет :з

Метеорит. Это был простой метеорит, огромное космическое тело, свалившееся с небес на землю и уничтожившее несколько кварталов.

Чишия отложил газету — по понятным причинам в палате нельзя было пользоваться мобильными телефонами, слишком уж чувствительная здесь была аппаратура, — и закрыл глаза. Число погибших исчислялось сотнями, десятки домов не просто разрушены, а стерты с лица земли. Спасательные службы работаю день и ночь, силясь ликвидировать последствия и вытащить тела. О спасенных спустя столько дней никто не говорит. Уже никто не говорит, потому что сдались даже поисковые собаки.

Дела Шунтаро шли не так уж плохо. Ему повезло, по сравнению с теми бедолагами, что пересекали перекресток прямо за его спиной. Взрыв снесло машину с газовыми баллонами, она врезалась в фургон, перевозивший мелкие стальные трубки, и все это добро, словно шрапнель, разлетелось в разные стороны. Чишия поймал сразу два снаряда — один застрял в теле, чудом не разорвав в клочья селезенку, а второй прошел навылет, через левое плечо. К тому моменту, как прибыла скорая помощь, Чишия потерял много крови, но к счастью, в больнице ему успели помочь.

Теперь он оказался здесь. Медсестры и лечащий доктор заходили несколько раз в день, это не вызывало удивления, потому что клиника по счастливой случайности оказалась именно та, в которой работал Чишия. Медперсонал любезно связался с родными Шунтаро, однако отец и мать в настоящий момент находились в другой стране — отправились на какую-то конференцию. Информацию к сведенью они приняли и как-то слишком прагматично сообщили, что все равно ничем не смогут помочь. Их присутствие будет только мешать, а в клинике работают лучшие доктора.

Чишия... принял. Собственно, ничего другого он и не ожидал, потому воспользовался возможностью хорошенько выспаться.

Беспокоил его лишь сосед. Странный молодой мужчина, которому повезло меньше, чем Шунтаро. Нираги Сугуро, так его звали, к нему уже заходил пластический хирург с планом лечения. Кажется, последний видел в этом уникальный случай, да и процесс восстановления пациентов с такими жуткими ожогами в Японии был поставлен на конвейер.

________________________________________

— Все мы монстры, так или иначе, — Чишия пытался открыть одной рукой — вторая все еще плохо слушалась — пачку печенья, принесенного медсестрой из ближайшего автомата. Убедившись в безуспешности попыток, он в конце концов разорвал упаковку зубами. — Будет тебе. Доктор Ватари лучший в своем деле.

Он не лгал в попытке немного приободрить своего соседа. Как бы Шунтаро не относился к своим коллегам, он признавал их авторитет. Ватари-сан был одним из самых известных пластических хирургов во всей стране. И он никогда не разбрасывался пустыми обещаниями, так что со временем Нираги вернут... если не привычный внешний вид, то хотя бы что-то максимально приближенное к нему.

Печенье оказалось совсем не вкусным. Да это и не печенье вовсе, а соленые крекеры в виде маленьких рыбок. Чишия сжал одну между пальцами, а после безжалостно раздавил и стряхнул крошки обратно в упаковку. Ее он положил на тумбочку — не дотянулся, и пакет упал на пол.

— Вот же черт, — в голосе Шунтаро прозвучало восхищение. — Ты не мог бы поднять?

Но очевидно Нираги был занят самокопанием и жалостью к себе. Чишия тяжело вздохнул, откинул одеяло и с трудом опустил обе ноги на пол. Тело ужасно ныло и казалось громоздким, совершенно неповоротливым, так что нечего было и думать о том, чтобы наклониться. А вот присесть — очень даже, ведь ноги у Чишии оказались целы, в отличие от той девушки из соседней палаты — о ней говорили медсестры. Бедняжке не повезло, глубокие колотые раны, потеря крови. Но она хотя бы могла ковылять на костылях.

Ему пришлось попотеть, в прямом смысл, прежде, чем упаковка вернулась на тумбочку. После таких упражнений возникла отдышка, какое-то время Чишия просто сидел на кровати, восстанавливая ровное дыхание, а затем встал и, держась за все, что было вокруг, подошел к окну. На улице царил яркий солнечный день, люди внизу сидели в больничном саду, наслаждались погодой. Некоторые играли в карты.

— Было бы здорово сходить туда, — вдруг произнес Шунтаро. — Подышать немного свежим воздухом. От этого кондиционера у меня носоглотка высохла. Что скажешь?

Нираги пробормотал что-то невразумительно, но Чишия не унимался. Он доковылял до соседней койки, отдернул шторку и навис над кроватью.

— Идем, — тон голоса был безапелляционным. — Тебе тоже полезно немного походить. Зараза уже не занесется, однако пораженным тканям нужен хороший кровоток.

Вместо ответа Сугуру отвернулся и очевидно сделал вид, что хочет спать. Чишия постоял какое-то время, после чего повел плечом — тут же сморщился, настолько резкой была была, — и направился к двери. Там, в специальной подставке, хранилось две трости, как раз для пациентов, одну из них Чишия взял.

— До лифта я дойду примерно за пять минут, — любезно сообщил он. — И еще три я буду там. Если хочешь присоединиться, я буду рад. В конце концов, какой смысл в том, чтобы торчать в четырех стенах и упиваться жалость к себе?

С этими словами Шунтаро вышел. И очень скоро с удивлением понял, что гениальный мозг подвел его. Времени потребовалось гораздо больше, не пять, а все восемь минут. Он успел опереться на стену около лифта, не рискнув садиться на диван, потому что велика была вероятность потом не встать вовсе. Прикрыв глаза, Чишия какое-то время дышал, а когда услышал шаркающие шаги, улыбнулся.

— Я знал, что ты придешь. Позволишь опереться на тебя?