Милгран, кажется, не оценивает юмор - внутреннее раздражение спутника зажигает недобрый огонь в глазах, и Канарейка настораживается. Зеленое вино брало свое, и пережитое горе не облегчало груз обстоятельств... равно как и присутствие их необычного нового знакомого.

Охотница общалась с ним на всеобщем, но осознавала: собеседник не понимал ровным счетом ничего из сказанного. Такое алхимическое пойло ему явно довелось испробовать впервые в жизни.

Ситуация внезапно начала накаляться, хотя пару мгновений тому назад ничегошеньки не намекало на подобное развитие событий.

- Давайте притормозим и успокоимся, на секундочку! - объявляет охотница, и ее слова воздействуют на спутника... но совершенно бесполезны для незнакомца, который едва ли способен к ним прислушаться. - Давай ты просто вернешь путешественнику его деньги, это же неправильно, Милгран...

Оскорбление, сорвавшееся с губ темного эльфа, никто из них не смог бы перевести, но было и без того ясно - оно внушительно. И что могло сильнее ранить гордость победоносного охотника, потерявшего в бою своего напарника? Нелестный отзыв мирного жителя, безусловно! Здоровяк Милгран резко поднимается, так что вся скамья с грохотом падает, и Канарейка повторяет его движение - рука застывает на мече, но не решается обнажить лезвие против союзника. Сила слова рассеивается быстро: чужая боль пересиливает, лицо Милграна стремительно краснеет.

- Черта с два меня будет поносить какой-то сукин сын! - удар получается смазанным - не уклонись она, пришелся бы по лицу... и что начинается после!

Мордобой! Хаос! Ка-та-стро-фа, которая отправляла ее желание отремонтировать крышу дома на задворки мира сновидений. Шелла, сильное звено этой команды, хватает Милграна за шиворот, и тот борется с ней, как дикий сервал, пытаясь броситься в атаку то ли на эльфа, то ли на Канарейку. Слышен звон стали - многие готовы встать на защиту местных героев... но теперь Канарейка не ощущала себя частью всеобщего ликования. Его справедливость была поставлена под сомнение, а жертва почивших - запятнана кровью живых.

Этот запах крови пробуждал Голод, так что Канарейке пришлось задержать дыхание. Она отступает, инстинктивно сопротивляясь его пробуждению, пока не упирается в подоконник. Слишком мало времени прошло с охоты, чтобы преодолеть позыв можно было с легкостью - аромат опьяняет сильнее зеленого вина. Шелла кричит ее имя, когда ситуация окончательно выходит из-под контроля.

Удерживать пресловутый "контроль" над этой разношерстной компанией дальше было невозможно. Смерть разукрасила мир в оттенки серости, и зеленое вино приводило в состояние странного возбуждения, смешанного с предвкушением.

Звук разбитой посуды. Еще больше крови: рубиновые капли на полу. И еще больше - в пульсирующей жилке на шеях.

Достаточно протянуть руку, и насыщение спасет ее от этой усталости.

Три капли, в честь трех погасших огней.

Благо, эльфу (что удивительно для знакомых Канарейке представителей его расы) чужая помощь и в хмельном состоянии была ни к чему - с напившейся троицей охотников он справляется играючи, демонстрируя, что человеческих усилий по-прежнему неимоверно мало. Это доказывал жар в ее собственных ребрах: им удалось отделаться тремя жертвами, но все могло быть намного хуже.

Но схватка оставалась неравной. Очередной вскрик Шеллы, пытающейся удержать на месте теперь уже старого Горгулью, и песня клинка, который Милгран достает из ножен на пояснице, приводит ее в чувства. Меч нацелен на эльфа, но глаза не отрываются от Канарейки, которая выступает вперед. В них читается отчаяние, когда кровь стекает с брови на переносицу.

- Прекрати это, Милгран. Наша работа - это защита мирных, а не их убийство. Ты пьян. - ее голос звучит успокаивающе, но взгляд зеленых глаз ищет признаки будущей атаки.

- Завали, ты, капитан! Он нашему Фарку руку сломал, еблан этот! А ты, смотрю, опять на какой угодно стороне, да не нашей?! Может и братков наших ты подставила, а?

Повисает тяжелая тишина. Канарейка нахмуривается: слова компаньона ранят, но еще хуже - подрывают ее авторитет. Еще немного, и он сам направит руку. Даже Горгулья восклицает возмущенно, хотя доселе был непрочь побороться. Но в его глазах она видит сомнение - что она, полукровка, не могла пожертвовать их жалкими жизнями ради большой победы? Да легко! Сплошь и рядом!

И тем горше видеть их недоверие, читать непринятие на лицах.

- Ты своим сраным языком не пятнай их смерть! Только из-за них мы здесь, Милгран.

- И вот они мертвы! И скажи мне, что ты не ждала такого исхода?!

Сказать нечего. Она изначально не хотела ввязываться в этот заказ: циклопы коварны и умны, едва ли получилось бы избежать жертв. Стоила ли награда трех жизней? Каждый из них определял сам. Она же лишь платила по счетам.

- Завалила клюв? Что стало, Канарейка? Скажи, что-нибудь в твоем духе. Приободряющее, уж языком ты работать умеешь лучше портовой шлюшки. Скажи, чтобы мы просто нахрен забыли о них и делали вид, что не страшной смертью померли наши братья. Что мы не видели их мучений. Что не ты послала их на это дерьмо. Скажи, блять! - алкоголь брал свое, и Милгран, получив новую дозу адреналина, обезумел. Здоровяк опрокидывает весь стол, и Канарейка едва успевает отступить.

Охренеть. И как к этому пришло? Потасовка продолжается, и вот Горгулья получает по лбу вареной картофелиной, а Милграну достается по носу в ответ от эльфа.

Она окидывает взглядом союзников, которые теперь казались кучей голодных волков. Обнажая оружие, они нацеливали его на кого попало - большая часть посетителей давно сбежала, опасаясь мордобоя. Их пьяные разумы так легко ввести в заблуждение?.. Канарейка знала - нужно что-то сморозить, срочно. И нельзя одновременно: утром эти слова будут использованы против нее...

— Мы уходим из этого гостеприимного места, - сообщает ей с видом абсолютной трезвости эльф, не давая опомниться. Да он просто вусмерть пьян!

Как-то развить мысль по спасению своей шкуры из этого безвыходного положения, полного репутационных потерь, не получается: ее хватают со спины, и рука соскальзывает с меча, инстинктивно пытаясь оттолкнуть нападающего. Но тому, кажется, едва ли заметны потуги дампирши - в мгновение ока тепло рюмочной сменяется холодом, царящим снаружи. Благо, она предпочитала не снимать плащ. Последнее, что видит Канарейка в момент своего похищения - это офигевшие лица своих пьяных спутников.

Приземление отдается такой болью, словно сломалось еще одно ребро: с минуту она не может дышать, но это ни капли не смущает пьяного похитителя. И на кой черт было пытаться за него вступиться? Чтобы стать жертвой похищения! Благо, эльф пошатывается и решает, что нелегкая ноша для текущего состояния была слишком велика -  Канарейка снова чувствует твердую брусчатку под ногами и взгляд Шеллы из разбитого окна.

Если, нет, когда остальные спустятся - кому-то точно надерут зад.

- У нас немало достопримечательностей, это так. - шутливо (скорее нервно) отвечает ему Канарейка... и сама не знает, почему поддерживает плечо источника всех своих проблем, когда тот отправляется в обещанный мир грез. Не составляет труда слышать, как тяжелые ботинки охотников громыхают по ступеням.

Третья лампа догорает. Канарейка видит в окно.

Значит, можно двигаться дальше - что она и делает, откинув мысли о Голоде - слишком уж интересный запах у крови пришельца. Перебросив руку эльфа через плечо, охотница идет вперед, быстро скрываясь в темноте переулков. Дорогу до постоялого двора она проходила сотни раз до этого - почти вековой опыт не даст соврать, и последствием будет лишь завтрашнее похмелье обеих сторон... ну и внушительный долг перед рюмочной, который предстояло одной из них покрыть.

Двухметровый эльф оказывается довольно тяжким на поверку, но скорее из-за ее собственной усталости. За три дня нормально поспать так и не удалось - и, похоже, сегодня тоже не получится. Вскоре это безвольное тело оказывается брошено на кровать, и Канарейка надеется, что спутники не нажрались до такой степени, чтобы обшарить в ее поисках всю округу - не так уж и велико царящее между ними доверие. Никто не хватится.

Она зажигает лампу на прикроватном столике и достает из поясной сумки мазь, которой, предварительно смыв кровь, обрабатывает злосчастный любопытный нос эльфа. Благо, кости не сломаны и, кроме как финансово, этот бедняга никак не пострадал. До рассвета остается всего ничего, и, обрабатывая собственную внушительную рану на груди, Канарейка краем глаза замечает - первый снег добрался и до Элграна, мягким пуховым одеялом скрывая всю грязь смертного существования с улиц города.

Утренний звон колоколов явно приведет забредшего в края алхимиков туриста в восторг - особенно после зеленого вина. И Канарейка была готова наблюдать это зрелище в первом ряду!

Когда одно поколение сменяет другое, всегда грядут перемены. Замок великого лорда сотрясали пересуды на каждом углу. Шептались в комнатах, в подвалах, на улице — везде. Теперь вместо убитого недавно Бертольда на его место садится старший сын. Мальчик не только глуп, капризен, но и отвратителен в своих страстях. Яблоко от яблони падает, как говорят, не далеко. Бертольд был, конечно, ужасен, но его приемник казался многим гораздо хуже его. В замке остались только те, кому было нечего терять, остальные, коих было меньшинство, просто собрали свои пожитки и бежали, как можно дальше. Джонти тоже некуда было идти. Он сначала вообще не помышлял о том, чтобы покинуть замок и хотел дальше служить великому лорду, но тому уже не был нужен шут. Для юного господина он был просто старой вещью, которая передавалась из поколения в поколение. Хотя Джонти не было и тридцати пяти, он успел порадовать целых два поколения своими выходками, шутками, песнями и танцами. Сначала смешил отца, затем неродного брата. Джонти с рождения был почти никем. Его матерью была простая служанка, хотя понесла она ребенка от лорда, особых привилегий ей это не дало. Разве что в какие-то моменты господин расщедривался на подарки. Он не был отцом в привычном смысле для своего бастарда, даже когда сделал его убийцей, приводящим волю лорда в исполнение. У Джонти была возможность доказать свою преданность, но он не просил ничего взамен, кроме заботы о своей матери. Когда отец умер, шут окунулся в настоящее пекло. В некоем смысле отец всегда служил неким ограничителем между родным сыном и бастардом, не давая первому отрываться слишком часто на втором, но когда лорда не стало преграда спала. Бертольд измывался над Джонти всеми возможными способами, ломая его окончательно, на протяжении более десяти лет превращая в послушную псину, которую имел право бить когда захочет и даже убить, если потребуется. Джонти терпел измывательства даже от его старших детей, например, Уйлера. В приемном зале шут часто сидел и позволял ему швыряться  в себя едой, а затем мальчишка, смеясь, просил его есть с пола. Молодой человек радостно сгребал мерзкого вида кашу и запихивал себе в рот кривляясь, почти ничего не чувствуя, кроме пустоты в груди. Только сама младшая дочь Бертольда по имени Лианна потом подходила к шуту и обняв его нежно гладила по спине. Девочке было жалко веселого и доброго паяца. Во время пиров, шут бегал по столу уворачиваясь от ножей летящих в него со всех сторон. Гостям было весело гонять дурака. А он верещал, звонко крича стишки и топал, прося его пощадить. Пальцы напряженно дергали струны лютни каждый раз когда Джонти чувствовал как смерть ходит с ним практически вровень. Он ощущал ее смрадное, холодное дыхание и это вводило его в экстаз. Когда гости напивались они требовали шута на расправу. Каждый бил его по лицу, а Джонти лишь смеялся в ответ хлюпая окровавленным носом, разевая рот. Веселый дурак будет веселится и дальше, только ради того, чтобы жива была его мать. Но ее больше нет. Потому что она мертва. И даже сейчас, когда прошла целая неделя, Джонти не может смерится с этим. Он собственноручно сжег ее остатки, а прах собрал в глиняный кувшин. Жизнь прелестной Алисанны оборвала ее несдержанность в словах и собаки специально натасканные на человеческую кровь.
Джонти сидел в своей маленькой коморке, куда помешался только стул, кровать и старый ящик, в которой шут хранил одежду. Здесь было всегда сыро и холодно. Часто ныла последнее время спина. Чувствуя что стареет и правда, Джонти желал отправится следом за матерью. Они будут вместе, там, в Пустоте. Его мамочка наконец-то обнимет своего сына и поцелует  макушку, как всегда любила делать еще при жизни. На память о ней остался кулон в виде волчьего клыка. Шут сжал его и поднял голову, прислушиваясь к шепоту над собой. Наверху находилась кухня и там что-то обсуждали. Лишь обрывки слов долетали до него. Кажется что-то затевается. Этот маленький засранец Уйлер снова стал виновником какой-то беды. Вроде даже одна из девушек повесилась по его вине. Он сделал с ней что-то дурное. Джонти заволновался, охнув и тут же вскочив с кровати. Мерзкий, мерзкий Уйлер, пожри его гиблое болото, такой же как и его отец!. До сих пор Джонти не может забыть с каким ликованием перерезал Бертольду горло. Кровь, она лилась в разные стороны, брызгала, брызгала как будто кто-то плескался вином вокруг себя. Мечтательно закрыв глаза Джонти стал прыгать около кровати сначала на одной ноге, потом на двух сразу, словно веселый паяц. Уйлер скоро тоже отправится к своему папочке, потому что не оправдал надежд на него. Наверное в глубине души Джонти хотел служить тому, кто действительно поймет цену его преданности. На него приходило редко озарение, когда он не понимал почему остается в этих стенах причинивших ему столько боли, одновременно давших ему и отнявших у него все. Послышались звуки шагов и шут быстро присел на край постели. Дверь распахнулась и на пороге показался гвардеец.
— Выметайся отсюда. Это не твое место теперь. — рявкнул он угрожающее держась за рукоять меча.
— Побойтесь богов, сир — за любезничал Джонти смиренно прижимая руки на груди, сжимая их в кулаки. Это поза всегда выдавала волнение в нем. Осталась с детства, словно жест защиты — Куда же я теперь пойду.
Но стражнику было наплевать. Приказ есть приказ.
— Милорд сказал вышвырнуть тебя вон — и услышав это шут лишь понуро опустил голову. Он знал, что это однажды случится, но верил, что успеет определить судьбу Уйлера раньше. К сожалению избавить остальных от его жестокости не получилось. Значит придется оставить это на волю богов. Они рассудят кто прав, а кто и виноват. Но Уйлеру стоит крепко запирать ставни в свою спальню и лучше не ходить в одиночку. Смех — он отражается от стен.
— Собирайся и проваливай. — буркнул гвардеец и развернувшись ушел оставив дверь открытой. Коснувшись своих волос рукой Джонти лишь тяжело вздохнул и принялся за свой нехитрый скарб. Особо шут ничего не скопил. Его мало интересовала роскошь. Как человек простых нравов он ценил простоту и комфорт. Главное крыша над головой, теплая постель и еда в достатке. В плотную холщовую сумку  влез дневник, чернильница, несколько перьев, флейта, острая бритва, огниво, немного валеного мяса и яблок, а так же плащ, подбитый мехом и еще немного всякой всячины в дорогу. Джонти выбирал только самое необходимое, чтобы поклажа не была тяжелой. Неизвестно сколько ему придется идти пешком, а лошадь вряд ли дадут. Из одежды у Джонти было всего два комплекта. Старая потрепанная серая рубаха и штаны, а так же шутовской наряд, местами в заплатках. От него молодой человек предусмотрительно отцепил все бубенцы с воротника. Их звон останется здесь навсегда. Еще Джонти стащил одеяло с кровати и бережно сложил его в и так раздутый мешок. Он не показался ему тяжелым, но шут не нашел ничего для себя стоящего. Натянув на голову шапку с двумя тряпочными ушами, напоминающими ослиные, Джонти пошел на выход. Перед глазами мелькали картинки прошлого, в которых он был юн, наивен и счастлив. Перед тем как покинуть замок Джонти обязан запомнить его именно таким. На кухне молодого человека встретили кухарки в слезах, одна из самых пожилых даже рыдала от горя. Она была наставницей его матери. Джонти знал, что ему нужно попрощаться. Сказать спасибо, поблагодарить всех, кто относился к нему хорошо. Но не понимал как это сделать. Только приобнял женщину за плечо. Ей больно и страшно. Джонти тоже самое ощущает в этот же момент. Нахмурившись шут с улыбкой принял протянутый пирог с вишней, бережно завернутый в тряпицу. На пороге кухни показался Уйлер собственной персоной. Юный кареглазый брюнет с надменным лицом и глазами цвета янтаря. Такими же как у шута перед ним. Уйлер был недоволен и зол. В особенности когда увидел полный мешок у своего шута за плечами.
— Что, уже обнес замок? — поинтересовался мальчишка и закричал громко — Стража, сюда. Вор! Держите его.
Но это же неправда! Все, что забрал с собой шут принадлежит только ему. Джонти, почувствовав как перед глазами темнеет от ярости, дернулся, запрыгивая на стол и тут же вынул кинжал из-за пазухи. Вот и возможность решить все прямо сейчас. Но как же мамочка? Он обещал ей жить. Зачем он это сделал? Какой же дурак. В ушах зазвучал дикий смех и Джонти вместе с ним зашелся в собственном безумстве. Его рука дрожала, он мелко трясся скалясь. На раз-два Дурак Червей заберет себе чужое сердце. Кухарки бросились с визгом в рассыпную. Ввалилась охрана. С размаха шут кинул в их сторону мешок и попал одному в лицу. Стражник завалился спиной в стену и едва не упал, его удержал другой. Воспользовавшись суматохой Джонти рванул куда-то наверх, через другой выход. Бегать быстро шут умел как никто другой. На пути схватил кошку мирно бредущую по коридору и подняв ее на руки, вдруг бросил назад. Бедное животное впилось в лицо стражнику бежавшему следом. Раздался визг, крик, шипение и Джонти удалось оторваться от погони. Но тут шут вспомнил что там в мешке у него осталось то единственное, что он мог назвать как воспоминание. Его дневники сохраняют былое. Иногда Джонти так трудно вспомнить что-то хорошее и он лезет в свои записи. За них ему и пострадать не жалко. Шут ворча и распевая себе под нос, остановился как вкопанный
— На белом-белом снегу расцветали алые-алые подснежники, окропляясь кровью врагов. В каждом из них ее целое ведро, хватит целое поле полить — медленно опустился сначала на одно колено, потом на второе. Больше не было сына Дарка, только паяц. В последующие несколько минут шута долго и немилосердно били. Прям тут, в коридоре. Двое стражников и выблядок его брата. Свернувшись калачиком Джонти просто умолял каждого из них отдать ему лишь малость — старые дневники. Шут просил, канючил, заливаясь смехом и плачем, ослепленный болью со всех сторон. Наконец-то пытка закончилась. Кто-то вылил на него ледяную воду из деревянного ведра и только тогда Джонти смог понять, где он находится. Кое-как разогнувшись он, словно червь, подполз к ногам ненавистного хозяина и стал целовать его пыльные сапоги.
— Ой, великий господин, Джонти просто глупый дурак, он играл, и сейчас хочет заслужить прощение у столь мудрой особы.
От самого себя шута буквально тошнило, возможно его сильно приложили головой, но мысли все путались. Ему нужно встать. Он должен сражаться, но не может. Не может...Как будто вся его личность расколота на части. Множество и множество частей, совсем непохожих друг на друга. Хотелось вскочить и ударить поганца склонившегося над ним, вонзать кинжал раз за разом в это хлипкое тело, а затем уничтожить и всех этих стражников, исполняющих волю лорда. Закружится вихрем несущим только смерть и разрушение. Всего лишь шут....И Джонти открыв рот громко смеется, над собой, над лордом и стражей, над всем. Пинок под ребра приводит на мгновение в чувство, заставляя рыжеволосого встрепенутся и замолчать.
— Выброси его за ворота — командует Уйлер смягчаясь. Всегда этот шут придумает что-нибудь этакое и вытворит то, что скрасит будни, жаль уж больно сильно попортился. Сломан, словно детская игрушка. Уйлер его боялся потому поспешил избавится как можно скорее. Джонти лишь шепчет что-то обветренными губами обхватывая себя за плечи и начиная раскачиваться взад вперед. Холодно, так холодно. Словно со стороны Джонти наблюдает за собой. Его тащит крепкая рука и здоровяк стражник за шкирку, а ноги совсем не идут почему-то. Краем глаза шут замечает взгляды другой челяди из окон замка. Не ясно чья участь еще страшнее смерти, его или их. Джонти опускает взгляд, смотря себе под ноги. Грязная плитка сменяется на пыльную дорогу. Почувствовав что куда-то летит шут выставляет перед собой руки и падает на них. С мокрых волос и одежды капает вода. Прижавшись к земле Джонти замирает переводя дыхание. В него летят гнилые яблоки. Стучат по спине, по ногам и по телу проходят новая волна боли. Кто-то кидает в него их. Резко обернувшись шут видит чуть в стороне от себя группу придворных мальчик, закадычных друзей Уйлера. Он сам стоит на балконе замка и смотрит на того, кого так жестоко унизил сейчас.
— Когда запоет снова свирель, тень шута придет сюда чтоб спеть свою месть — огрызнулся неожиданно Джонти, хмуря брови, кривя рот в зловещей улыбке. Увидев как мальчишки замерли, шут дернулся вперед и рявкнул — Бу.
Ребята испуганно разбежались в разные стороны, вызвав у Джонти очередной приступ смеха. Убежали, боятся его, иначе он проклянет их. По крайней мере они так думают. Кое-как перевернувшись мужчина уселся, обняв собственные ноги. В этот же момент рядом шлепнулся его мешок. Он уже не был таким набитым как раньше, скорее выглядел полупустым. Уйлера уже не было на балконе. Ворота со скрипом захлопнулись, оставив шута на грязной дороге. Светило яркое, ослепляющее солнце. Подняв взгляд Джонти поглядел на него, ширясь. Веснушки на щеках шута стали четче, под глазами пролегли потеки от грима. На щеке расцветал кровоподтек. Внутри мешка оказалось не так много. Два яблока, старое одеяло, плащ, с которого выдрали подстежку, огниво, бритва и дневники. Ни перьев. ни чернил. Еще внутри была баночка с прахом матушки. Джонти достал ее и прижал к своей груди. По щекам потекли горькие слезы. Он не понимал плачет ли он от боли, или от радости, потому что наконец-то свободен. Сняв с волос колпак шут медленно поднялся на ноги и прихватив мешок побрел по дороге, вперед. Боль скоро пройдет. У него все заживает как на собаке. Верного пса жестокий хозяин выбросил на улицу. Джонти не обернулся и не стал смотреть на замок в последний раз. Просто шел и шел вперед, еле переступая ногами. Солнце пекло, дышать было тяжело, но шут не останавливался. Он хотел уйти как можно дальше, и только тогда он может передохнуть. Сам по себе. Хорошо без одежды не оставили, даже кинжал не забрали.
— Ой, матушка, прости что я невежливо молчу — вдруг произнес сам себе под нос Джонти, оглядываясь по сторонам. Поле какое-то, тянется в разные стороны усеянное цветами — Здесь так красиво. Что тебе нравится больше. Ромашки? Лютики? Васильки? А мооожет быть маки?
Подумав об маках Джонти вспомнил как они пахнут. А еще булочки с маком всегда такие вкусные. На душе стало тепло. Но неожиданное прозрение ввело шут в грусть. Он вздохнул и поправил мешок за своей спиной на плече.
— Так жаль, что ты ничего не говоришь. Молчишь! Не отвечаешь мне слишком давно — последние фразы прозвучали с отчаянием — Но это так здорово, потому что мы с тобой одни. Наконец-то Джонти никто больше не ударит.
Остановившись на мгновение молодой человек задумчиво почесал подбородок.
— А если и попробует, то Джонти разрежет его. Раз-раз-раз — шут сделал несколько выпадов рукой перед собой, а голос приобрел слишком резкие нотки — словно пирог. Будет литься начинка из него.
Привычка разговаривать самому с собой сформировалась у шута довольно давно. Первый раз он начал еще в темнице, куда Бертольд посадил его за неудачную шутку в свою сторону. Джонти всю дорогу до леса развлекал себя шуточками и песнями, болтал практически без умолку и заткнулся только тогда, когда в горле совсем пересохло. Уже стемнело. На пути шут так и никого не встретил. Он добрался до леса и пошел уже через заросли не понимая куда идет. Да и Джонти было все равно. Он провел несколько ночей в лесу. То на дерево заберется, то в какую-нибудь старую нору забьется. Спал как проваливался в темноту. Лес же казался бесконечным. Джонти удалось найти нужные травы. Он ел их. Корни, листья, которые затем прикладывал к синякам и ссадинам. Больше всего беспокоила рука. Несколько пальцев на ней были вывихнуты. Поняв это Джонти зажал между зубами плотную веточку и дернул за них. За каждый по очереди. Сдавленный крик, и ворона с карканьем поднялась вверх, зашумев листьями. Когда попадался ручей шут пил из него столько сколько мог. Никто не дал Джонти с собой бурдюк и собирать воду ему было некуда. Джонти пытался собрать что-то подобие лука, но не было тетивы. Пришлось охотится с помощью подручных средств. После того как шут кое-как соорудил ловушки ему удалось добыть тушку дикого кролика. Тем же вечером шут зажарил его на костре и съел. После с едой было как-то совсем туго. В ловушки больше зверья не попадалось, а тратить свое время Джонти считал не целесообразным. Ему нужно добраться до населенного пункта. Там живут люди, а значит есть кров, еда и вода. Наконец-то по истечению дня показались строения.
— Джокер! — выкликнул довольно Джонти указывая на горизонт, где виднелись крыши домов. Часть из них была близко к лесу. Стоит быть осторожнее. Неизвестно что на уме у людей там. Шут подкрался к поселению и убедился в том, что оно довольно большое. Вечером народу было не много. Где-то блеяли козы, несколько раз гавкнула собака. Какая-то женщина копалась в огороде, а вокруг нее бегал маленький ребенок. Увидев размалеванное лицо шута выглядывающее из кустов малец удивленно разинул рот. Джонти приложил указательный палец ко рту и быстро исчез в зарослях. Такому как он будет трудно затеряться. Но это и не нужно. Шут будет шутом и дальше. Жаль, лютню не удалось забрать с собой, но у него есть флейта. Джонти может сыграть в местной таверне, пойти на свадьбу к доброму господину или госпоже, даже на поминках или дне рождения он способен показать свое мастерство. Только сейчас, смотря на окна добротных деревянных домов шут почувствовал как сильно устал за все эти дни после ухода из замка. Как будто пережил страшный сон. Миновав пару домов Джонти перестал скрываться. Он здесь в первый раз и ему нужно заслужить доверие живущих здесь, чтобы иметь возможность прийти в себя перед следующей дальней дорогой. Нужна еда и кров. В таверне громко шумели и шут, бросив около ее порога, с краю, старое одеяло, уселся аккуратно поверх. Из мешка достал свою флейту и приложив к губам стал громко играть протяжную мелодию. Никто не дождется чтобы шут протянул свою руку вперед. Он не нищенка, он — артист. Кто-нибудь и подаст. В таверну идти Джонти не решался, он подумал над тем, что там ему тоже достанется, если местные мужики будут пьяны и веселы. Танцевать для них он не будет. Для себя шут решил, что теперь будет делать то, что хочет сам. Так что лучше не стоит туда идти, это плохая идея, лучше заглянет туда завтра. Солнце уже садилось за горизонт. Остатки яркого света скользили между деревьями.
— Кто на дудочке играет, тот за всех все порешает. — воскликнул Джонти громко вдыхая воздух. Витал аромат булочек, каши и еще чего-то вкусного, просачивающиеся сквозь открытые ставни таверны. Желудок сжался и шут припал губами к флейте. Пальцы ловко прошлись по выемкам в инструменте, который издавал по истине прекрасные звуки. Перчатки которые носил Джонти были сейчас в сумке.

Мои нет:
— пытки, насилие;
— необходимость служить вашему персонажу жилеткой нон-стоп, беспомощность вашего персонажа и необходимость его постоянно оберегать и защищать/заботиться;
— стагнация вашего персонажа (вы сознательно тормозите его развитие, оставляя на определенном уровне в каких-то своих личных целях, например оставляя его постоянно беспомощным/страдающим, чтоб получать определенный профит для себя лично, хотя при отыгранном сюжете все уже ведет к изменениям).

От меня:
Посты от 3к до 6к предпочтительно, могу меньше по договоренности, могу больше (мой максимум почти 30к, но мы же понимаем, что это уже вообще не про игру), но если больше, то посты могут быть более редкими. Вообще идеально,если будем играть небольшими постами до 4к, тогда я смогу отписываться чаще.
Ролевых отношений у меня нет ни с кем, и я ищу человека, который станет тем самым главным соигроком. Играю на форуме в эпизодической системе, действительно активных эпизодов у меня мало (большая часть играется о-о-очень медленно), поэтому при сложившемся коннекте и небольших постах смогу отписываться часто.
Положительно отношусь к общению во флуде, но одному последнее время туда не хочется заходить, поэтому прячусь по личкам и чатам в телеграмме — соответственно, не против общения вне игры, но быть постоянно на связи не смогу, т.к. реальная жизнь требует быть и в ней.

От вас:
Т.к. я сам игрок взрослый и достигнувший 30-летия, в соигроки жду человека такого же взрослого. Пусть будет от 25+?
Было бы замечательно, если бы я не становился для вас кем-то вторым/третьим/пятым, с кем вы отыгрываете развитие отношений, т.к. я болезненно воспринимаю такое, можно считать это прихотью, но мой триггер на "вторые роли" может стопорить игру. Посты жду такого же размера — но повторюсь, хотелось бы поменьше да динамичнее, чтоб чувствовать что игра идет — не жду постов каждый день, но раз в неделю приемлемо, — и стараюсь последнее время отходить от “простыней”, лапслок в меру, выделение прямой речи опционально, грамотность на 4+, искренний интерес и любовь к игре, персонажам и обсуждениям вне игры (я люблю скидывать музыку/картинки, обсуждать форумное, и если общение пойдет хорошо — могу рассказывать про реал, но очень в меру и исключительно с вашего одобрения/интереса).

Помимо инициативы и стабильности (не исчезаете внезапно, предупреждаете если исчезаете, отвечаете не раз в трое суток на личные сообщения — извините, если это звучит требовательно) хотелось бы, чтобы вы умели рассказывать о своих желаниях по игре, потому-что я плохо понимаю намеки и не люблю игру в угадайку, но я максимально открыт к обсуждениям и готов где-то идти на компромиссы, чтоб комфортно было нам обоим.

Внешности исключительно рисованные — не умею и не люблю ассоциировать персонажа с реальной знаменитостью, но учитывая, что я зову на конкретный форум — странно было бы иное. Положительное отношение к кроссполу — чтоб общение со мной не вызывало у вас недоумения в дальнейшем.

Возможно, я что-то упустил и не раскрыл, но готов дорассказать в лс, чтоб не утяжелять и без того большую заявку.

Своей тьме верить нельзя, но власть ее состоит в том, что верить до дрожи болезненно и отчаянно хочется.

— О, прекрасная мисс, благодарю за комплимент, Вы тоже чудо как милы, — скалится артефакт в благодарной усмешке, не вставая с места делая полушутливый поклон, — Смею предположить, что Ваша сказочная белоснежная, невинная красота не раз становились объектом не только для чужих восторженных вздохов, но и для жестов, не менее восторженных и менее невинных?

Воздух вокруг как будто бы накаляется и становится жестче, и в ответ на тихую Лирину улыбку, полную глубокого понимания и искреннего интереса, некую сдержанную тоску и попытку унять собственный испуг, попробовать проговорить вслух собственное беспокойство относительно открывшейся перед ней тьмы, поделиться желанием едва ли не полностью обратиться в слезы и ощутить поддержку даже несмотря на разворачивающуюся перед ней скалящуюся бездну, принять вот это жуткое и иррациональное перед ней ради своего друга — черное существо в ответ распаляется еще больше, потому-что ему мало этой тишины, ему хочется громкого, больного, хлесткого и живого, и он едва сдерживает вздох разочарования, но когда Лира рассказывает про свой меч, во второй раз роняя фразу про свою тьму, он удовлетворенно цокает языком, расценивая это не иначе как

приглашением посмотреть.

Затем качает ногой, закинутой на другую ногу, картинно и очень вальяжно закатывает рукава своей до скрипа чистой, белоснежной рубашки, словно оттягивая, предвкушая момент, тянет почти что мурлыча, пока Юпитер заостряет взгляд на этом жесте, смотрит следом на реакцию Лиры, которая и правда словно пытается спрятаться, закрыться в непроницаемый, безэмоциональный кокон:
— Вашу тьму, значит? До чего же невероятно и о-очень интригующе звучит, — и он правда неспеша, смакуя это предвкушение чужого мрака, облизывается с придыханием, — Я уверен, что у тебя очень вкусная тьма.

И на этом моменте он таки соскакивает с места, подлетает к Лире, хватая ее за тонкие руки, и выдыхает приторной сладостью пирожного и отпробованного чая прямо в шею, и торопится ненасытной тенью выпытать и вытащить острыми своими зубами наружу правду, которая для него самого оказывается сокрытой не так глубоко, как для Юпитера, и ему, черному хаари, нужно всего лишь сковырнуть ее когтем, чтобы подобно сукровице, полилось то грязное и постыдное, и он шепчет еле слышно, надеясь, что хозяин не разберет всех слов:
— Признайся, моя драгоценная Лира, ты выглядишь столь прекрасной и чистой душою, но я же вижу загнанность твоего взгляда, я знаю, что этот взгляд означает, ибо так жертвы смотрят на своих мучителей, на тех, кто дарил свою любовь и ласку слишком неистово, заполняя собою, заполняя грязью, так покажи же мне, покажи, покажи...

Последние свои слова произносит сбивчивым, жаждущим голосом, как будто бы готов и сам довести себя до исступления этой жаждой грязи и боли, и ему хочется посмотреть, потому-что он любит смотреть, ведь он сам соткан из боли и отчаяния, он сам — вся эта грязь и боль, порождение страхов Юпитера, порождение его множащихся друг на друга посттравматических синдромов, скелетов в шкафу, тянущихся еще из того мира, который он оставил, порождение его неправильных поступков, самобичевания и наслаждения от самобичевания, стыда за свои слова и поступки, наслаивающегося самого на себя и инвертированного в жажду показать самое нелицеприятное и обнажить это в других.

Все то, что старательно с детства скрывалось сначала от строгих родительских глаз, не допускающих и возможности ошибаться и поступать иначе, то, что туго перевязывалось жгутами самоконтроля до побелевших и онемевших сквозь шерсть костяшек пальцев, в гневе сжимающихся в ответ на собственную неспособность пойти поперек собственной же вышколенной правильности.

Вежливости. Педантичности. Аккуратности.

— Если откликаешься на все, что угодно, то это уже какая-то ментальная проституция, чувак, не одобряю, — Таури приподнял одну бровь и поддев когтем кусок шаурмы из зуба, добавил, — Так вот растаскают тебя на всякое, и что от тебя останется? В этом гребаном хаотичном мире должно быть что-то постоянное, и имя вполне подойдет, так что изъебываться с кличкой я не стану — останешься Коннором.
На лице исключительно гримаса довольства своей придумке, но внутри все с тоской ухает на эмоциональное дно при мысли о том, что очкастого-то хотя бы зовут, и плевать что раздирая на части, может он — Тау, тоже не оказался бы на самом деле быть разорванным на части, тогда, возможно, эту его черную дыру-кровопийцу тоже бы растаскало на множество маленьких и уже не столь опасных черных дыр, а с каждой по-отдельности катци бы уже худо бедно справился.

Думая о том, что Коннор, может быть, как раз таки и располагает n-ным количеством вот таких дыр, Таури косится на мигающую вывеску закусочной и снова шаркает ногой — может надо было брать две шаурмы?

Его персональную, оглушающую черную дыру ничем не обманешь и не заткнешь, и более того, она обладает удивительным свойством притягивать себе подобное — вон и парниша рядом нарисовался не случайно.

"Потому-что занятые, нужные кому-то люди не срываются вот так хрен пойми к кому ради сомнительного повода выпить".

Выпад — уже его, мысленный, соскальзывает с красной куртки и замирает где-то на многочисленных рисунках на коже нового знакомого, так и не определившись с адресатом. "Кошатого" же Таури ни в коем случае не пропускает мимо дрогнувших ушей, и еще раз проведя языком по зубам, не то еще раз проверяя их на остатки шаурмы, не то пробуя новое слово на вкус — все же удовлетворенно облизывается, немного, впрочем, удивляясь, как не сказанул в ответ ну хоть какую-то гадость.

"У него просто очки прикольные" — а об обожженное недоверием и обидой к этому миру нутро ворочается все более убедительная мысль о том, что пацан этот, словно как и он, нездешний, рожа, вон, такая же потерянная, хоть он и думает, что надежно спрятал её за желтизной стёкол.

Чужой взгляд из под этих стёкол ощущается со смесью дискомфорта и обратного любопытства — настолько, что хотелось дернуть на себя руку, на которой виднелись непонятные каракули, задрать рукав и посмотреть поближе, но мысль эту он гнал от себя ссаной тряпкой, как бы сильно не хотелось уже хоть какого-то "поближе".
Но он, конечно, не делает этого, лишь дергая рукой, в которую впивается чужой взгляд, как от легкого спазма мышц, и просто отдаёт кусок проволоки, потому-что это смутное ощущение некоего родства с очкастым дало трещину на привычном чувстве одиночества, в котором он настолько преисполнился, что даже научился находить в этом удовольствие.

Раз уж не посчастливилось сдохнуть, будучи приговоренным отбывать наказание в Аду, который даже не персональный — не заслужил, то буду страдать, да ещё и с таким рвением, что та бесчувственная тварь, решившая, что его воля настолько безоговорочна, чтобы вот так сжимать в своем метафизическом кулаке чью-то маленькую, но крайне важную для такого же маленького по вселенским масштабам меня, жизнь, что этот метафизический кто-то охуеет от того, как круто у меня это получается.

Если бы у него были острые клыки — он бы укусил,
но это девственно беззубая смелость перед наготой смертельного очарования, в капкан которого он угодил.

Он смотрит, как улыбка расползается по ее лицу, начав смазывать выражение девчачьего дурашества — словно в фоторедакторе кто-то провел большой кистью и стер первый слой изображения, а закушенная губа оголяет клык так же, как оголяется слой второй, тот, про который его предупреждал Мериаль в сегодняшнем разговоре по телефону, так наивно предполагая,

будто он до сих пор не понял.

Его рука замирает в воздухе, будучи протянутой для нее, и Хирокити смотрит на нее так, что он практически может ощутить, как с этой руки по локоть сползает кожа, оголяя мышцы, беззащитные и дрожащие от напряжения нервы, сплетения сосудов и вен.
На очередном вдохе — полном безумного напряжения, мелькает мысль, что если она таки не возьмет эту руку, ему ничего и не останется, как самолично разорвать свою кисть, оголив ее до самых костей.

Это будет просто еще один способ. Когда он согласился поучаствовать в ее эксперименте, он добровольно подписал не только отказ от претензий, но и отказ от владения собой в полной мере.

А вот кто будет управлять — доктор Хирокити или нечто иное, это было написано в негласном договоре столь мелким и замысловатым шрифтом, что прочитать было невозможно. Оставалось только угадывать и идти

наощупь. Ступая на мягких лапах, аккуратно подбираясь к краю самой глубокой в его понимании бездны, приподнимаясь на носочках и заглядывая в бесконечное, откуда в любой момент может выскочить свора адских гончих и выжечь горящей зубастой пастью нутро души, оставив за собой лишь пепелище.

Who's in the shadows? Who's ready to play?

Он чувствует, слышит разгоряченное дыхание за спиной, подталкивающее его, приглашающее поучаствовать в бесконечном падении.

Are we the hunters? Or are we the prey?

Хирокити улыбается ему так широко и довольно, что у него невольно пробегает холодок по коже, но вытянутая вперед рука слишком горячая и открытая, чтобы можно было отступать.

There's no surrender, and there's no escape.

"Безумец, безумец, безумец" — вторит он себе, усмехаясь в ответ на ее слова про джентльменство, его сердце долбит так громко, что кажется, будто оно сейчас раскурочит в мясо внутренности за грудной клеткой и выскочит наружу через сломанные ребра.

Are we the hunters? Or are we the prey?

Прикосновение девичьей руки — пусть и неживой, пронзает тысячей игл все его наспех выстроенные за остаток дня опоры, стена — почти такая же, за которую он хватался в ее кабинете, но уже ментальная, крошится и рассыпается, а он, будучи абсолютно готовым, лишь приподнимает брови, прислушивается к своим ощущениям.
А они восхитительно болезненны, и он восхищается этой болью, к которой пришел сам, сознательно, ничуть не меньше, чем грациозностью той, которая заставила желать этого снова.

Сердце стучит все громче, и она — приближаясь, наверняка слышит его стук, ведь так звучит набат. На ее слова о танце он делает судорожный вдох и сердечный ритм сбивается. Когда она поворачивает голову, оголяя шею, защищенную лишь забавно-вызывающим украшением, так и наталкивающем на мысль об ошейниках, он не может отвести сосредоточенного взгляда и сглатывает, чтобы не сделать ничего безрассудного, хотя в текущей ситуации сложно представить что-то более.

...и он принимает приглашение и падает в бездну.

Звуки музыки оставляют на поглощающей тишине первый хирургический надрез, и когда доктор Хирокити цепко хватает его за рукав и они делают первые шаги в танце, он не может игнорировать ее жесты, и обхватывая ее за талию, прижимает к себе ближе, ловя каждый чужой вдох, смешанный со своим, помноженным на острые, как клинки, ощущения, и говорит тише — голосом ровным, но ставшим уже на октаву ниже:
— В первую очередь, я проявляю не джентльменское очарование, — выпускает острые когти, которые касаются оголенной части талии под кожаным топом, слегка сжимает, не настолько, чтобы причинить боль — но так, чтобы удержать, дать понять, что он держит и делает это нарочно, — Я проявляю то, что внутри Вас. И оно мне отзывается. А знаете, почему?

This is a wild game of survival.

Еще никогда Теодор не чувствовал себя настолько обнаженным в присутствии кого-то постороннего, а ведь это ощущение было ему чуждо даже в те моменты, когда он оказывался полностью раздет.

Сейчас же, под задорный кошачий как будто бы хохот из телефона и дурацкую рекламу водных процедур, после которых следователь и без того — облитый пристальным вниманием к своей неловкости хочет съежиться, накрыться чем-нибудь с головой а то и вовсе провалиться, в мягкий речной песок, окончательно уйдя на дно. И похлопывание по плечу от его внезапно появившейся в этот отрезок времени...напарницы? коллеги? еще больше утапливает в этот песок, а затем эксперт Вита Бэйн шумной быстрой кипящей холодной обжигающей своей сдержанностью, на которую способна только глубочайшая река, закручивает его в водоворот своей не то насмешливой, не то понимающей улыбки, которая скрывает как будто бы куда больше, чем выражает собой, а затем, словно беспощадной волной, обдает его с ног до головы этой фразой про омлет и пролитый чай, и

Стефанос молчит и продолжает захлебываться, по крайней мере — по ощущениям это выглядит именно так, и все это молча, едва заметно сглотнув от напряжения, а когда он находит в себе силы повернуть как будто одеревеневшую шею в сторону эксперта Бэйн, то замечает, что она как будто и правда улыбается, и это, хтон задери всю абсурдность ситуации, просто шутка такая, и в тот момент, когда ему кажется что он совершенно однозначно тонет, и даже несколько раз часто моргает, рассчитывая увидеть ту самую глубину, то внезапно обнаруживает себя стоящим в этой реке по пояс, а вокруг — ни тебе коварных высоких волн, ни сбивающего с ног неумолимого подземного течения, — только гладь воды, на которой отражается он сам, всего лишь растерянный и сбитый с толку, и там, на берегу остаются вместе со всей одеждой все его недосыпы, недовольства, сердитый взгляд исподлобья, холодный омлет, пролитый чай, въедающаяся горечь дешевого кофе, серые стены окон в отделении, пропавшие мальчики, взрывающиеся бабушки, тьма Лоссумского парка, папки с делами, его собственное чувство юмора, которое обычно не видно сквозь запотевшее окно собственного отчуждения — давно пора открыть с такой-то духотой,

и все это остается там — далеко, и Теодор огрызается, пытается мутить воду, идти против течения, и у него закономерно не получается, и когда искусственно созданные волны его недовольства стихают, он ловит себя же самого за руку вместе с непристойной мыслью о том, что сейчас ему абсолютно хорошо, подозрительно хорошо, удивительно хорошо, и это неприличное "хорошо" побуждает его позволить течению уносить себя подальше от берега со всей этой бытовой шелухой, которая отпала от него как от почищенной мокрой луковицы, и пока доктор Бэйн прячет от него в воротнике куртки улыбки ее собственные, он внешне остается абсолютно спокоен и серьезен,

но только река — подхватывает и утаскивает на глубину его едва заметную ответную усмешку.

Не мешай, не мешай
Остаться одной — моя печаль
Улетай, улетай
В свой далёкий космос
И меня забывай ©

Где ты?

Сердце бьется отчаянно громко, в горле, а в ногах действительно нет правды. Ты...устала? Очень. За спиной неизвестность, впереди - тоже. Несколько раз на своем пути ты остановишься, шумно вздохнешь и взглянешь назад. Мимо тебя проходят разные люди - кто-то одет хорошо, кто-то - не очень. У некоторых взгляды что у твоих "родителей", со знанием собственного превосходства и ощущением, что лишь они здесь - истинные боги.

Ты не знала, к кому взывать. Тебя и не учили этому - "Отец" говорил полагаться на него, на "Мать", на себя. Тебе и не о чем было беспокоиться, ибо ты росла цветком под стеклянным колпаком, птицей в золотой клетке.

"Где я?"

В сердце что-то словно сжимается и ты инстинктивно прижимаешь ладонь к оборкам запылившегося платья цвета топленого молока. Кутаешься плотнее в темно-синий дорожный плащ и, несмотря на окружающее тепло, нервным, быстрым движением поправляешь шарф на своей шее. Выбирая нынешний облик, ты не успела подумать, к чему он может тебя привести, а привел он к излишнему вниманию. Ты была быстра. Тебе хватало сноровки вовремя ускользать от любопытных взглядов, сворачивать в переулки и подворотни. Еда, прихваченная из дома, стремительно заканчивалась, пусть ты и не привыкла много есть. Куда больше мучила жажда и надежда отыскать ее - Птичку - становилась все призрачнее с каждым днем.

Хотела ли ты возвращаться?

Нет. Пока - нет. Пьянила тебя свобода, обещала даровать новые крылья, которые у тебя бессердечно подрезали и вырвали с корнем, сулила открыть новые горизонты, которых вдруг оказалось так много. До того много, что ты поняла: заблудилась.

Ты снова останавливаешься, поднося ладонь уже к губам, будто бы согревая ее. Стояла летняя пора, но ночи были холодными и без добрых людей, способных тебя приютить - не обойтись. Совсем скоро у тебя не останется ничего, что можно дать взамен. Что ты будешь делать тогда?

Отправишься домой?..

Ты отчаянно мотнула головой, прислонившись к стене какого-то здания, с суровой, выразительной важностью взиравшего на тебя пустыми глазницами-окнами. Тебя никогда не покидало чувство, что за тобой наблюдают и до сих пор за каждым углом ты ожидала увидеть "Отца". Почему-то казалось, что "Мать" не будет организовывать за тобой погоню, но "Отец" же... Едва ли он простит тебе этот побег. Едва ли даст свободу спустя все, что они с тобой сотворили.

- Где...я?

Ты медленно сползаешь по стене здания, ощущая страшную слабость в ногах, но вдруг...слышишь голоса. Их несколько и ни один из них не кажется тебе знакомым или хотя бы добрым. Твои волосы, прежде короткие, начинают медленно отрастать, превращаясь в цвета воронова крыла пряди - ты стремишься закрыть ими лицо и уползти подальше, в переулок, чтобы никто не заметил тебя и даже не знал, что ты здесь когда-то была.

- Эй!

Раздается вдогонку резкий возглас и ты медленно поворачиваешься, в страхе, прижимая ладонь к губам. Глядишь затравленным зверьком на незнакомый силуэт - молодой незнакомец остановился на выходе из переулка, прислонившись ладонью к стене, где ты только что сидела. Медленно, стараясь не делать резких движений, ты поднимаешься, не успев убрать в ничто рог на голове, но с почерневшими волосами до середины груди. Делаешь шаг назад, потом еще один и, собрав силы и волю в кулак, устремляешься прочь.

Жаль. Ты не видела, что переулок кончается тупиком с мусорной ямой, на краю которой ты и очутилась, едва не упав.

Их - трое.

Ты отчетливо слышишь, как они переговариваются, улавливаешь слова "Не местная", "Красавица", "Должно быть, аристократка". У одного из них видишь нож в руке. У второго - жидкость, запрятанную в темно-коричневую бутылку.

"Что же делать?.."

Лихорадочно вспоминаешь плетения, которые валятся у тебя из рук, как песок через мелкую сетку. Кажется, все, чему учили тебя, мигом забылось под липким натиском страха. Ты кусаешь губы и закрываешь глаза, ведь тебе удается сдержать лишь одного, наполнив его разум свинцовой тяжестью. А что же...остальные? Ты не знаешь. Пугливо ищешь следующую магическую нить, но губы пересыхают, когда ты видишь сверкнувшую сталь ножа.

Руавин не ждала, что отец ее поймет. В принципе, она не была склонна верить, что хоть кто-нибудь сможет проникнуться ее историей или ее состоянием - для этого она очень плохо умела играть роль жертвы, которой необходимо сострадать. Ее история не вызывала нетерпение сердца, а лишь поверхностные суждения о ее характере и жизни, которые привели ее в итоге сюда, в чертоги отца. Сорняк взрастает на поле, за которым не ухаживают, во всех иных случаях его безжалостно выдирают и не дают развиваться. Ребенок – это чистый лист, который может развиваться лишь в том векторе, который ему дала окружающая среда.

Руавин была глубоко убеждена, что все горести, что с ней приключались, все шло от судьбы, что не была мила к сеидхе. Могла ли она поменять что-то? Могла ли она давать больше, чем ей давали? Когда-то она пыталась это делать, веруя, что сила ее поступков что-то сможет поменять, но череда неприятных событий указала ей на обратное. И Руавин перестала сопротивляться замыслу богов, ожесточаясь с каждым годом все больше.

Голос отца был сух и полон наставлений, но, к сожалению, в данный момент сеидхе не могла реагировать на них с должным уважением – вместо помощи, они глубоко ее ранили, и Руавин хотелось кричать от стыда и несправедливости, ведь свой главный грех она совершила не по причине, что мир был лишь для нее, а потому что…Сколько раз она бы не задумывалась над истинной причиной убийства, эта тайна так и не являлась перед ней полностью. И это ее сводило с ума ничуть не меньше, чем существующий гейс, который облекал ее в шкуру зверя и не давал возможности быть с сыном, что был ей самым отрадным чудом на всем свете.

Ей хотелось оправдываться, ей хотелось спорить с отцом, доказывать, что не она виновата в том, как сложилась ее судьба, но у нее не было на это душевных сил. Она лишь поджимала губы и смотрела в пол, чувствуя, как кровь приливает к ее бледному лицу, а уши горят будто их кто-то щиплет. Сеидхе понимала всю абсурдность ситуации и даже, кажется, у нее промелькнула мысль, что весь этот ворох переживаний также сложен для восприятия отца, которому этой ночью открылось не только очередное дитя, но и страшная правда про него. Наверное, для него, для сида, что был так близок к королю, такие родственные связи были унизительными, если даже губительны. И от этих мыслей Руавин лишь в очередной раз укоренялась в своем веровании, что она никому ненужный отросток, помеха в безоблачной жизни статного созерцания.

Она импульсивно сжимала кулаки, впиваясь ногтями в ладонь, чувствуя, как комок в горле разрастается, и горячие слезы крупными каплями встают у нее в глазах. Она не могла позволить себе плакать, потому что где искупление, а где простая жалость к себе? Но Руавин ничего не могла с этим поделать, ибо речь отца окончательно ее вымотала, оставив максимально уязвимой для восприятия какой бы то ни было информации.
Когда отец подошел к ней, она закусила губу до яркой боли и по его просьбе посмотрела на него – ее глаза слезились, а губы дрожали, готовя исказить лицо в гримасе рыданий. Ей было невероятно тяжело показывать всю свою слабость перед отцом, но она была не в силах взять себя в руки.

- Хочешь ли ты сказать, что мне следовало подставлять другую щеку в ответ на все шлепки? – Плаксиво выдавила Руавин и судорожно вдохнула холодный воздух. – Как могу я не винить и не преисполняться ненавистью, когда в этой жизни я не видела должной любви? – Она замолкла, вновь вспоминая все плохое, что с ней происходило. – И, если бы мне был дан шанс все исправить, повернуть время вспять – я бы им не воспользовалась. Только эти события привели туда, где я есть сейчас. Только эта злоба даровала мне в итоге душу, что стала мне исцелением. Только гнетущая жажда крови прописала мне дорогу, подарившую мне сына. И только благодаря всему этому, я сейчас разговариваю со своим отцом, что был раньше мне неизвестен.

Руавин моргнула и две слезы скатились по ее грязным щекам.

- Могу ли я считать весь свой жизненный путь уроком, который мне преподали; могу ли я считать, что только таким образом я могла обрести возможность познать любовь и милосердие? Будь у меня выбор раньше, возможно, я поступила бы иначе. Теперь же, когда я знаю, к чему меня это привело – я бы прошла все эти страдания еще раз, не моргнув глазом. Но мой путь не окончен, я знаю, ибо совершенное мной – несмываемое пятно позора, клеймо для всех, к кому я прикоснусь. Смею ли я подвергать тех, кого я…кто мне дорог, такому испытанию? Во имя их спокойствия, их счастья, я готова нести наказание за свои прегрешения.

Сеидхе вздрогнула, когда отец опустился перед ней и взял ее за руку, почувствовав еще больший стыд за то, что она не покладистая и не послушная дочь, что с ходу внемлет всем словам. Невидимым вздыбленными шипами она покрывалась от всех этих рассуждений, но внутри себя старалась обуздать свое буйство и непокорность. Тяжело вздохнув, она легонько сжала в ответ ладонь отца.

- Я, - Руавин тяжело давались эти слова, она сглатывала, беззвучно открывая рот, собираясь с силами, чтобы озвучить мысли, которые были у нее в голове, - я благодарю тебя, отец, что ты не отвергаешь меня. – Она неловко всхлипнула носом, чувствуя, как рыдания готовы захлестнуть ее полностью. – Никогда еще в жизни я не чувствовала себя настолько несчастной, и настолько счастливой одновременно.

Ее голос дрогнул, и она тихо разрыдалась, пряча лицо в руку отца, ибо напряжение, сковывавшее ее сердце последние годы, если не сказать, что всю жизнь, стальными обручами лопнуло, разрушив каменную плотину, что вечно сдерживала истинные помыслы сеидхе. В этот момент, ей казалось, что все невзгоды решаться сами по себе, ибо рядом с ней наконец тот, кто сможет дать ответ на любой вопрос. И пусть он был полон нравоучений, которые в силу великой обиды на весь мир, Руавин пока не принимала, она внезапно ощутила, как закостеневшие плиты ее убеждений треснули, начав движение.