Под вечер солнце наконец-то выбралось из-за свинцовых туч, щедро разбрасывая по городу мелкое крошево рубинов. Окропляло серебро облаков разбавленным вином, поджигало тянущиеся вдоль дороги каштаны, превращая их в факелы с темнеющими сердцевинами толстых веток, и пробивало навылет окна небоскребов, заселяя их живыми тенями. С другой стороны города уже поднялась бледная луна, с каждым днем округлившаяся все больше, будто живот беременной женщины — один день за целую неделю и так до тех пор, пока она не станет круглой, будто десятицентовая монетка. Но Мэйв этого уже не увидит. Впрочем, сидя в маленькой кофейне в центре Бостона, она тоже не видела набирающий силу месяц, и когда выйдет — тоже не увидит, потому что пойдет в другую сторону, навстречу скрывшемуся солнцу. И лишь когда темнота станет достаточно густой, и на улице не останется никого из людей, Мэйв задерет голову, чтобы — завыть, — наконец-то взглянуть в глаза своему проклятию, как смотрела ему вчера и позавчера, и еще много вечеров с тех пор, как осознала, кем стала. Она будет смотреть на луну и представлять — вспоминать, — звук, с которым ломаются кости, бурля под кожей, и ощущения от того, как смещаются внутренности, и каким густым и тяжелым может быть воздух: еще более густым и тяжелым, чем сейчас, в комнате, где смешивались запахи десятков посетителей, и кофейных зерен, и разных чаев, и молока, и средства для мытья посуды, и металла, и шампуней, еще сотен разных вещей, которые человек не должен чувствовать. Психотерапевт наверняка назвал бы эту попытку примириться с новой реальностью, по сути являющуюся банальным актом мазохизма искренним стремлением к саморазрушению и посоветовал бы пройти полноценную терапию, но Мэйв уже давно — с начала средней школы, — перестала посещать сеансы, оправдывая это отсутствием времени и необходимости. К тому же она сомневалась, что о таких вещах можно рассказывать психотерапевту. “Здравствуйте, мистер Робинсон, как поживаете? У меня тоже все замечательно. Вы совсем не изменились с нашей последней встречи. Что у меня нового? Даже не знаю, с чего начать. Папа наконец-то купил ресторан. Я поступила в муниципальный колледж. Полгода назад меня укусили, и с тех пор раз в месяц я превращаюсь в чудовище. Недавно прошла собеседование в “Boston Globe”, но вряд ли у меня есть шансы, зато предложили место в бостонском филиале “Allure”. Да, папа совершенно счастлив, просто не вылезает из ресторана”.
Смешно.
И грустно.
Кофе уже остыл. Оставив раскрытый ноутбук на столе, она дошла до стойки, за плотным стеклом скрывающей десерты. Заказала еще один капучино — с молоком и сиропом, и американский вишневый пирог, который был так щедро посыпан корицей, что рядом с ним нельзя было глубоко дышать. Взгляд блондинки по ту сторону выразил то ли зависть, то ли обещание лишних цифр на весах: это была уже третья порция с момента прихода, но голод все еще не затихал. Мэйв не знала, может ли она потолстеть, или все будет отдано луне. Не знала, изменится ли она через пять, десять, пятнадцать лет, убьет ли ее возраст или понадобится пуля в лоб, а может быть даже пули окажется мало, если она не будет отлита из серебра… Знала только, что девушка с широкой американской улыбкой, не соответствующей глазам, пообещавшая принести заказ через минуту, не захотела бы поменяться местами, если бы знала всю правду.
На экране старенького ноута была открыта незаконченная статья для блога: “Уличные автоматы: что скрывается за стеклом?”. Собрание слухов о красочных баночках с шипучей газировкой и батончиках в хрустящей обертке, ни одному из которых она так и не смогла найти подтверждения. Бывший босс наверняка мог бы подкинуть пару точек, но Мэйв была не уверена, что захочет проверять их.
С приходом темноты прохожих на улице стало меньше, будто прохладный осенний ветер всех разогнал. Раньше Мэйв тоже поспешила бы вернуться домой, даже понимая, что там никого нет: Гарри редко возвращался раньше полуночи. Но почему-то квартира на окраине казалась более надежным убежищем, чем съемная студия в центре, к которой не удавалось привыкнуть несмотря на все перевезенные вещицы, милые сердцу: плюшевые игрушки, коллекционные фигурки, распечатанные фотографии… Чужая территория или просто осознание, что от себя не убежишь? Девушка приподняла воротник пальто, защищаясь скорее от ветра, чем от холода — холодно ей не было, — и поправила сумку с ноутбуком. Мимо проехал автобус, и нарисованные фарами круги на земле напоминали две луны.
Шла. Не очень разбирала дорогу, не запоминала повороты и знаки, не волновалась. Наушники в ушах — на полную громкость, чтобы утонуть в стройных ритмах гитары и мелодичного голоса солиста, выводящего слова на завораживающем французском, позволяя себе отчасти вспоминать, отчасти угадывать смысл — лишь бы не думать, либо бы не оборачиваться. Запахи сменяли друг друга. Сплетались воедино, диктуя свою мелодию. Бензин, резина, металл, жареное мясо, звериная шерсть, одеколон, кожа, пластик, сигареты (как же она скучала по сигаретам!) — несочетаемо и остро, но ветер сглаживал, смягчал, по крайней мере сегодня ему хватало на это сил, а завтра она купит леденцы или мятную жвачку, чтобы перебить эту какофонию… Мужская фигурка возникла в темноте неожиданной преградой. Мэйв замерла перед ним, уставившись на воротник пальто, светлое пятно шеи и покрытый аккуратной щетиной подбородок. Вынула наушник из уха, позволяя печальному “Mкme s'il ne sert а rien va Le vent l'emportera” пролиться на улицу. И подняла голову. Темнота уже не могла скрывать от нее черты: полные губы, прищуренные, чуть насмешливые, глаза, полные воды из залива Мэн. И это дразнящее “булочка”, выдающее с головой, потому что так ее называл всего один человек, и встреча с ним произошла слишком близко к точке отсчета, обостряющей каждое воспоминание в бессмысленных попытках понять, можно ли было что-то изменить — да, можно.
— А ваша мама, мистер Лэнг, не учила вас, что опасно выскакивать перед людьми, которых мамы не учили бродить по ночам, будто чертик из табакерки?
Достаточно близко, чтобы ощутить все грани запаха. Одеколон — терпкий, тяжелый, с нотами дерева, тоже знакомый, но уже не скрывающий другой запах, более мимолетный, и более вечный, истинный. Въевшийся в кожу на уровне молекул. Зрачки Мэйв дрогнули, расширяясь — две черные луны. Она отступила на шаг назад. Едва не запуталась в ногах.
“Он… Нет, нет, не может быть. А почему не может? Ты ведь не думала, что являешься единственным оборотнем в Бостоне? Это большой город, сюда поместятся как минимум двое: ты…
Вдруг у него есть собака? Какой-нибудь огромный хаски, похожий на волка, которого часто вывозят в лес. Или волкодав, у которого охота в крови…
и тот, кто тебя укусил.”
— Мистер Лэнг… у вас есть собака?
